Читать интересную книгу Паршивая овца [Мертвецы выходят на берег.Министр и смерть. Паршивая овца] - Андре Бьёрке

Все в комнате хранили молчание, никто даже не шелохнулся. А я подумал: всю эту цепь убийств мог придумать и привести в движение только человек, исполненный яростной, безграничной ненависти, педант, черпающий вдохновение и наслаждение из самого процесса скрупулезного планирования и тщательной подготовки. Мне припомнились в этой связи те ноты страсти, которые звучали в голосе Хаммарстрема, когда он рассказывал о расписанных на годы вперед планах обустройства сада, и рассказ Сигне о том, как тщательно он готовился к операциям на специально изготавливаемых для этого моделях.

Но человек, задумавший всю эту сложную систему убийств, рассчитавший и запустивший ее в ход, все время обманывал самого себя. Он давно уже себя выдал. Я помню, каким напряженным и отсутствующим показался мне вид Кристера Хаммарстрема, когда он сидел на первом кофе у Магнуса и Сигне за несколько часов до того, как он убил Беату. Я вспомнил его необычную, почти форсированную словоохотливость во время нашего первого визита к нему на дачу, то явное облегчение, которое появилось на его лице, когда он говорил о муках, которых избежала Беата, и выражение страха, исказившее черты его лица, когда он обнаружил нас под кроватью у окна, из которого он позже застрелил Еву Идберг. Я вспомнил, наконец, с какой яростью он вдруг сбросил с себя маску сдержанности, стоило Еве засуетиться вокруг него по поводу «случайного ранения».

Только теперь я начал понимать его слова и действия в тот день после обеда, когда непрошеным гостем явился к нему в дом и подслушал его ссору с Евой в гостиной. Когда он отчаянно закричал: «Я ничего не видел! Я ничего не видел! Разве непонятно, что я ничего не видел!» — не имел ли он в виду тот автомобиль, с которым столкнулся на крутом повороте? И не пыталась ли Ева шантажировать его этой аварией? И позже, когда он бросил в Еву какой-то тяжелый предмет, не было ли это импульсивным, спонтанным покушением на убийство — невольным взрывом горечи и ненависти, накапливавшихся годами? Я слышал тогда все это, но ничего не понял.

И я снова видел его перед собой: его растерянность и вялые черты лица в ту сумрачную вечернюю пору, когда он открыл дверь полицейскому и мне, только что, за несколько секунд до этого, застрелив Еву Идберг из окна второго этажа своей виллы. Да, так и должен был выглядеть человек, после долгих лет ненависти и неприятностей освободившийся наконец от своего врага — от мучившего его злого духа.

Я вспомнил наконец и наш разговор в сумерках у его кухонного стола. Тогда в отчаянии он открыто признался, как безотчетно страшит его встреча с беспощадным полицейским комиссаром и исповедался в своем крайнем одиночестве. Передо мной сидел загнанный в угол, отчаявшийся убийца.

Что там цитировала Сигне из газетной статьи о нем? «Во время операций он хладнокровен и собран, но после наступает реакция, он становится нервным и слабым и зачастую сам вынужден слечь в постель…»

Я взглянул ему в лицо и наконец-то понял его выражение, сохранявшееся на нем уже долгое-долгое время. Мы видели, как под воздействием своих дел и страха перед их последствиями разрушается у нас на глазах этот человек, но этого не понимали. Мы считали убийцу твердокаменным палачом, думали, что его не трогает и на него не действует ни его преступление, ни устроенная на него охота, и что лицо его драматически переменится только в миг разоблачения. Только тогда, считали мы, маска обыденности упадет с него, и мы увидим его реальные черты, перекошенные злобой, жестокостью и страхом.

Нет, Кристер Хаммарстрем не умел и не способен был носить маску. С этого момента я засомневался, а способен ли носить ее хоть один убийца? Он никогда не скрывал, кем был в действительности, — гонимым всеми, абсолютно одиноким человеком. Нам казалось, что до нервного срыва его довел страх перед неизвестным или известным ему убийцей. Но все эти дни и ночи его преследовали совсем другие демоны…

Теперь охота кончилась, он мог больше не скрываться, и ему некуда было бежать. И не нужно было ждать, прислушиваясь, не раздастся ли у входной двери в любое время дня и ночи настойчивый стук. Он потерпел крах и был у конца пути. И не боялся больше никого и ничего.

Тоска и страх в его глазах пропали, а на лице были написаны облегчение и почти покой.

29

— Можно вскрыть пакет?

Кристер Хаммарстрем утвердительно кивнул головой.

В пакете находились черный металлический предмет (позже я узнал, что это был оптический прицел), стреляные гильзы, пули, рубашка и настольная салфетка, — последние две вещи коричневые от засохшей на них крови, — а также письмо, написанное рукой профессора.

Это было признание в двух убийствах и описание сопутствующих им событий. Большей частью оно соответствовало той реконструкции происшедшего, которую дал Министр. Кристер Хаммарстрем написал письмо ранним утром, в миг, когда самоубийство казалось для него единственным выходом. Перед смертью, написано было в признании, он чувствует потребность высказаться и оставить отчет о том, что с ним произошло и почему.

Он был влюблен в Еву Идберг или, по крайней мере, считал, что был в нее влюблен. Он повстречал ее в клинике, где она занималась с больными лечебной гимнастикой и скоро вступил с ней в связь. Через полгода, однако, страсть остыла. Однажды в мае он отправился с женой на машине на Линдо, чтобы побыть там с неделю и внести ясность в свои чувства и в свое будущее. На даче без особо ожесточенной борьбы с собой он решил порвать с Евой, полностью доверился жене и встретил с ее стороны понимание и прощение. Возвращаясь домой в город, он столкнулся на крутом повороте с автомобилем, выехавшим на встречную полосу. Жена, пристегнутая к сиденью неисправным ремнем безопасности, и водитель встречной машины погибли на месте. Сам он остался невредим. Очевидцев происшествия не оказалось, но полиция, проведя обычное в таких случаях, рутинное расследование, никаких претензий к нему не имела.

Ева Идберг, напротив, тут же отыскала его и объявила: она очень хорошо его понимает, он умышленно убил свою жену, чтобы соединиться с ней, с Евой, но она, имея в виду все эти обстоятельства, даже в мыслях пойти на такое не может.

«Я был потрясен потерей жены, и обвинение показалось мне настолько вздорным, что я не придал ему особого значения. Я лишь с облегчением констатировал, что наконец-то Ева исчезнет из моей жизни. Но не тут-то было. Она постоянно искала встречи со мной — и дома, и в клинике. Эти встречи становились все более похожими на кошмар. Она упрекала меня, унижала и, как вскоре выяснилось, стала угрожать — все тем же жалующимся, рыдающим, нестерпимым тоном. Сначала она не просила у меня денег, во всяком случае, не просила прямо, хотя постоянно возвращалась к тому, каким мучением стала для нее работа в одной клинике со мной и как тяжело ей жить, не получая никакой денежной помощи от бывшего мужа. Тут я посчитал, что у меня есть шанс отделаться от нее, и предложил ей сумму, равную ее годовому жалованью, которую согласен ей выдать, если она покинет службу. Она приняла мое предложение, но очень скоро снова появилась в клинике, устроившись на временную работу. Теперь ей нужны были „разовые пособия“: для поездки на Канарские острова, для покупки автомобиля и прочих столь же дорогих начинаний. Однако гораздо больше мучили меня ее всегдашние, постоянные упреки, ее жалующееся, хныкающее сочувствие. Наконец я объяснился с ней, сказав, что не хочу больше быть ее палочкой-выручалочкой на все случаи жизни. И тут она показала свои железные коготки, намекнув, что голос совести уже давно подсказывает ей обратиться в полицию и рассказать там все, что она знает о гибели моей жены. Я не мог допустить, чтобы наши фотографии, особенно фото моей жены, появились в газетах. Будучи полностью уверен, что суд придет к тому же выводу, что и полиция, я все же понимал, что невинность мою с полной достоверностью установить невозможно и что денежные выплаты Еве ставят меня в глазах суда в, мягко говоря, положение неловкое. Я продолжал платить ей — мои доходы это позволяли — и пытался относиться к ней как к психопатке, хотя удавалось это плохо. Уже одно ее присутствие напоминало мне об измене, о том, что я мог бы вовремя починить ремень безопасности. В конце концов, я потерял всякий покой. Тогда я полностью ушел в работу и все больше суббот и воскресений стал проводить здесь, на острове, где Евы не было и я мог получить необходимую разрядку, копаясь в клумбах.

Два года назад Ева потребовала от меня большую сумму, чтобы купить „усадьбу и обосноваться в деревне“. В отчаянной попытке освободиться от нее я дал деньги. Под давлением постоянных требований даже мое, прежде такое солидное, состояние теперь стало быстро таять. И, только обнаружив, что купленная „усадьба“ оказалась ничем иным, как виллой местного аптекаря, и уяснив, что у меня отбирают последнее прибежище, я начал проигрывать в уме варианты избавления от нее.